Бархатный сезон, который не состоялся

1. Антонина закончила упаковывать чемодан в три часа ночи. Последним предметом, аккуратно свернутым в плотный рулон, стало ее новое бикини — ультрамариновое, в мелкую белую полоску, как паруса яхт на открытках с Лазурным берегом. Она прикоснулась к ткани, грубой и приятной, и на мгновение ей показалось, что она чувствует соленый привкус моря на губах и слышит отдаленный шум прибоя. Это был не просто отдых. Это была награда. Награда за одиннадцать месяцев жизни, прошедших в режиме жесткой экономии: бутерброды с собою на работу вместо обедов в столовой, отказ от новой зимней куртки, бесконечные сверхурочные и тихое, почти физическое чувство вины перед собой за каждую потраченную на себя же тысячу рублей.

Она окинула взглядом аккуратно сложенные вещи — символ грядущей свободы. Завтра. Всего через несколько часов поезд унесет их с Семеном из этого душного города, от серых многоэтажек, давящих на психику, от бесконечных проблем и, что самое главное, от навязчивой опеки Галины Степановны, матери Семена. Две недели. Всего четырнадцать дней, которые должны были стать глотком свежего воздуха для их брака, начавшего давать трещины под грузом быта и внешнего давления.

Семен курил на балконе, его силуэт вырисовывался в предрассветной мгле. Он смотрел на спальный район, на редкие огни в окнах, и думал о том, как давно он не чувствовал себя по-настоящему свободным. Свободным принимать решения, не оглядываясь на мать. Эта поездка была его идеей, его попыткой спасти то, что еще оставалось от их с Тоней отношений. Он знал, что жене тяжело, видел, как она изводит себя экономией, и чувствовал себя виноватым. Вину он гасил молчанием, уходя в себя, что только отдаляло их друг от друга.

Тоня прилегла на кровать, не раздеваясь, решив подремать пару часов. Ее сон был тревожным и прерывистым. Ей снилось, что они с Семеном бегут по перрону к уходящему поезду, их чемоданы разлетаются, вещи падают на рельсы, а поезд, не замедляя хода, скрывается в туннеле. Она проснулась в холодном поту от звука ключа, поворачивающегося в замочной скважине.

Сердце упало. Никто, кроме Галины Степановны, не имел ключа от их квартиры.

Дверь распахнулась, и в прихожей, как внезапный холодный сквозняк, возникла ее свекровь. В руках она держала несколько пакетов с продуктами, а на лице застыло то самое выражение безоговорочной власти, которое всегда заставляло Тоню внутренне сжиматься.

— Ну, вот и я! — голос Галины Степановны прозвучал бодро и громко, нарушая утреннюю тишину. — Сынок, сегодня приедет тётя Надя с роднёй, так что о море и не думайте!

Эти слова повисли в воздухе, тяжелые и нереальные, как кошмарное продолжение ее сна. Тоня замерла на пороге спальни, не в силах пошевелиться. Она смотрела на Семена, который медленно разворачивался на балконе, затушив сигарету. В его позе, в том, как он опустил плечи, она уже прочитала ответ. Ответ, который она боялась услышать.

— Мам, что за бред? — голос Семена прозвучал устало, без всякой надежды на победу. — У нас все куплено. Поезд сегодня вечером.

— Ах, поезд! — Галина Степановна махнула рукой, проходя на кухню и начиная с грохотом раскладывать принесенные продукты. — Тётя Надя с внуками едет, им негде остановиться. Родная кровь! А ваше море… Море никуда не денется, успеете еще.

Тоня почувствовала, как по ее спине пробежали ледяные мурашки. Все ее труды, ее надежды, ее мечты о двух неделях покоя разбивались в прах одним легкомысленным взмахом руки.

— Галина Степановна, — произнесла она, и ее голос, ровный и тихий, был похож на звон натянутой струны, — а вы их предупредили, что мы уезжаем? Что у нас забронирована гостиница?

Свекровь обернулась, и ее взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по Тоне.

— Ну что ты, девочка, забиваешь голову ерундой! Какое там море, когда семья собирается! Надо родственников принять как положено, с душой!

— Как положено? — Тоня сделала шаг вперед, сжимая в руке купальник, который она, не осознавая того, выхватила из чемодана. — А как положено — спросить разрешения у хозяев, прежде чем устраивать у них постоялый двор?

Лицо Галины Степановны исказилось. Она выпрямилась во весь свой невысокий рост, и ее фигура вдруг показалась Тоне огромной и подавляющей.

— Ты забыла, в чьей это квартире мы находимся? И чей это сын твой муж? — ее шипение было похоже на звук рвущейся ткани.

— Мама, прекрати! — Семен вошел в комнату, но его голос был не твердым приказом, а жалобной просьбой. Просьбой не усугублять.

И в этот момент Тоня поняла все. Поняла, что битва проиграна еще до начала. Она отступила в спальню, оставив их вдвоем. Через тонкую стенку доносились приглушенные голоса: настойчивый, властный — матери и уступчивый, оправдывающийся — сына.

Она села на край кровати и опустила голову на руки. В ушах стоял оглушительный звон. Она не плакала. Слез не было. Была только пустота, огромная и бездонная, как то море, до которого они так и не доберутся.

К полудню в квартире стало невыносимо шумно. Тетя Надя, женщина с громким, пронзительным голосом и цепкими, как щупальца, объятиями, ворвалась в их жизнь, как ураган. Следом за ней — ее взрослые дети, скучающие и вечно недовольные, и трое внуков-погодков, которые немедленно превратили квартиру в полигон для испытания прочности мебели и нервной системы Тони.

— Тонечка, золотце мое! — тетя Надя вцепилась в нее в объятиях, от которых пахло дешевым парфюмом и чесноком. — Как же мы рады, что вы дома! А то бы разминулись, представляешь?

Тоня стояла, как истукан, глядя в стену поверх плеча тети Нади. Она чувствовала, как в ее груди что-то ломается. Окончательно и бесповоротно.

Она наблюдала, как непрошеные гости раскладывают свои вещи, как хозяйничают на ее кухне, как включают на полную громкость телевизор. Она видела, как Семен, избегая ее взгляда, помогает тете Наде донести сумку, как он улыбается ей какой-то виноватой, заискивающей улыбкой. И с каждым часом стены их квартиры, которые должны были быть их крепостью, все больше напоминали ей стены тюрьмы.

На третий день, за ужином, который Тоня готовила из принесенных Галиной Степановной продуктов, тетя Надя, чавкая, внесла новое предложение.

— А знаете что, родненькие? — она обвела всех сияющим взглядом. — А давайте все вместе на море маханем! Вы же собирались! Какая компания подберется, просто загляденье!

Тоня поперхнулась куском хлеба. Она смотдела на Семена, умоляя его глазами вмешаться, сказать что-то, остановить этот безумный поток.

— Надюша, верно говоришь! — подхватила Галина Степановна. — Семья должна держаться вместе. Нечего поодиночке шляться.

— А как же… билеты? Гостиница? — прошептала Тоня, чувствуя, как ее голос предательски дрожит.

— Ой, Тонечка, не тушуйся! — тетя Надя снисходительно похлопала ее по руке. — Вы же все уже организовали! А мы с вами, для компании. Детям море полезно, а мы, старики, погреем косточки. А насчет денег… — она многозначительно посмотрела на Семена, — Семёнчик, ты же мужчина, голова семьи, ты уж как-нибудь… Мы же не чужие!

Семён молчал. Он смотрел в тарелку, и по его лицу было видно, что он пытается найти выход, компромисс, но не может. Он был зажат между молотом — натиском матери и тети — и наковальней — молчаливым отчаянием жены.

И они поехали. Все. Девять человек, втиснутые в два купе, которые должны были стать их личным пространством. Дорога, которую Тоня представляла себе как романтическое путешествие с книгой у окна и тихими разговорами, превратилась в ад. Дети бегали по коридору, кричали, хлопали дверьми. Взрослые громко спорили о политике, делились подробностями своей личной жизни, и от их разговоров, смешанных с запахом дешевой колбасы и пота, мутило.

Тоня сидела у окна, уткнувшись лбом в холодное стекло, и смотрела на мелькающие за окном леса и поля. Она не видела их красоты. Она видела лишь символ своей несвободы. Семен пытался заговорить с ней, дотронуться до ее руки, но она отстранялась. Ее молчание было красноречивее любых упреков.

Первый же день на море стал карикатурой на их несбывшиеся мечты. Вместо уединенного пляжа — шумная, заполненная людьми бухта. Вместо романтического ужина при свечах — поход в переполненный туристами ресторан, куда их повела тетя Надя.

И именно там, за столиком, заваленным тарелками с объедками и пустыми бутылками, случилось то, что должно было случиться.

Когда официант принес счет, Семен взял его первым. Он посмотрел на цифру, и его лицо побелело. Сумма была чудовищной. Она превышала все их отпускные запасы.

— Семёнчик, ну что ты замер? — кокетливо сказала тетя Надя, доедая свой десерт. — Расплачивайся, герой, не задерживай людей.

Семен медленно поднял на нее глаза. В них не было ни злобы, ни раздражения. Была лишь усталость. Усталость от многолетнего давления, от постоянных уступок, от чувства вины, которое ему годами внушали.

— Тетя Надя, — его голос был тихим, но в наступившей внезапно тишине он прозвучал громко и четко. — Скажите, а вы планировали когда-нибудь заплатить хоть за что-нибудь? Хоть за мороженое для своих внуков?

На лице тети Нади застыла маска непонимания, быстро сменившаяся обидой.

— Семен! Что это за тон? Мы же родня! Разве между родными могут быть такие счеты?

— Родня? — Семен встал. Его стул с грохотом упал на плитку. — А родня приезжает без приглашения? Родня срывает долгожданный отпуск? Родня садится на шею и свешивает ноги, не предлагая даже символической помощи?

— Да как ты смеешь! — вскрикнула дочь тети Нади. — Мама, ты слышишь, что он говорит?

— Я слышу, — прошипела тетя Надя. Ее лицо побагровело. — Я слышу, как племянник, которого я на руках носила, оскорбляет меня при всех!

— Я не оскорбляю, — Семен все так же говорил тихо, но теперь в его голосе слышалась сталь. — Я констатирую факты. Вы приехали к нам, как к бесплатной гостинице. Вы сорвали наши планы. И теперь вы заставляете меня оплачивать ваш шикарный ужин, в то время как моя жена… — он посмотрел на Тоню, и голос его на секунду дрогнул, — моя жена одиннадцать месяцев экономила на всем, чтобы мы могли позволить себе этот отпуск. Не такой отпуск! А нормальный! Для двоих!

Он выдержал паузу, глядя на их shocked faces.

— С сегодняшнего дня все заканчивается. Вы живете в отеле за свой счет. Мы снимаем свои номера. Наше общение исчерпано.

Он бросил на стол пачку денег — ровно половину от счета — развернулся и вышел из ресторана. Тоня, не глядя на ошеломленную родню, пошла за ним.

Они шли по набережной, и море, черное и бесконечное, шумело рядом. Он не держал ее за руку. Они просто шли рядом, и молчание между ними было тяжелым, но уже не таким болезненным. Это было молчание опустошения, но и молчание катарсиса.

В номере он первым нарушил тишину.
— Прости меня, — сказал он, глядя в окно. — Я должен был остановить это еще на пороге нашей квартиры.

Тоня не ответила. Она подошла к своему чемодану, все еще стоявшему нераспакованным в углу. Она развязала ремни и вынула оттуда свое ультрамариновое бикини. Она держала его в руках, глядя на него, а потом медленно, очень медленно, подошла к окну и распахнула его.

Ночной воздух, теплый и влажный, ворвался в комнату. Она глубоко вдохнула, и ей показалось, что она наконец чувствует тот самый запах моря, которого так ждала. Не запах дешевого ресторана и чужих духов, а чистый, соленый, свободный запах.

Она не плакала. Она просто стояла у окна, держа в руках символ своей несбывшейся мечты, и смотрела в темноту, где сливались воедино море и ночное небо. Их отпуск был разрушен. Их планы — растоптаны. Но впервые за долгие годы они с Семеном были по-настоящему вместе. В своем горе. В своем поражении. И, возможно, в этом поражении таилось начало новой, горькой, но их собственной правды.