Жёлтые розы для ничейной жены

Осенний ветер, пронизывающий и влажный, гулял между мраморных стел, срывая последние пожухлые листья с веток старых берёз. Он шуршал по гравию дорожек, словно перебирая чьи-то невысказанные мысли, чьи-то застывшие в памяти слова. Михаил медленно шёл по этой аллее, и каждый его шаг отдавался в висках глухим, однообразным стуком. Он ненавидел это место. Ненавидел запах влажной земли и увядших цветов, ненавидел давящую тишину, нарушаемую лишь карканьем ворон. После смерти матери он дал себе зарок – бывать здесь как можно реже. Воспоминания, считал он, живут не в холодном камне, а в стенах дома, в привычных вещах, в воздухе, которым дышишь.

Но теперь он приходил сюда почти каждую неделю. Это стало его новой, мучительной рутиной, крестом, который он нёс с тупой, почти животной покорностью.

Екатерины не стало четыре месяца назад. Четыре месяца – целая вечность, за которую мир успел перекраситься в серые, безжизненные тона. Он припарковал свою новенькую иномарку у ворот кладбища, и этот яркий, дорогой автомобиль казался здесь чужеродным, кричащим о мире живых, который остался где-то там, за оградой. Год назад он покупал сразу две машины. Екатерина, только что получившая права, выбрала чёрную, с тёмными тонированными стёклами. Она водила небрежно, самоуверенно, и эта манера, тогда вызывавшая у него лишь улыбку, теперь представлялась зловещим предзнаменованием.

Он шёл, автоматически обходя размокшие от дождей участки земли, и мысли его, как пресмыкающиеся, ползли назад, в тот день, который разделил его жизнь на «до» и «после». Утро. Солнечный свет, игравший в хрустальной вазе на столе. Катя, уже одетая, наливает кофе. Она что-то говорит ему, шутит про его щетину, лёгкой, насмешливой улыбкой скользя по его лицу. Он что-то бурчит в ответ, погружённый в свои мысли, в свои бесконечные рабочие планы. Они не поцеловались на прощание. Она просто вышла, мягко прикрыв за собой дверь. Этот щелчок замка стал потом звучать в его кошмарах. Если бы он знал, что это последний раз, когда он видит её живой, слышит её голос, чувствует её присутствие… Он бы схватил её, удержал, закричал. Но жизнь не даёт репетиций.

Она разбилась. Машина врезалась в дерево на заброшенной загородной трассе и полностью сгорела. Эксперты разводили руками – установить точную причину было невозможно. Версия была одна: не справилась с управлением. Екатерина никогда не пристёгивалась, считая это дурной привычкой, ограничивающей свободу. В салоне нашли заглушку для ремня безопасности. Вероятно, при ударе она получила смертельную травму, потеряла сознание и сгорела, не приходя в себя. Михаилу пришлось хоронить обугленный, неузнаваемый остов. Прощание с тем, что осталось от его красивой, живой, такой самоуверенной жены, стало для него самым страшным испытанием.

Их брак длился без малого три года. Он был счастлив, он был влюблён, как юноша. Екатерина была для него загадкой – прекрасной, умной, но всегда отстранённой. Порой ему казалось, что он держит в руках диковинную птицу, которая вот-вот улетит. Он никогда не был до конца уверен в её чувствах. В её глазах он иногда ловил тень скуки, безразличия, и это ранило его сильнее любого упрёка. В последние месяцы его начала глодать мысль, перешедшая затем в уверенность – у неё есть кто-то другой. Эта мысль отравляла его, делала подозрительным, резким.

Они не смогли завести детей. Врачи диагностировали у Кати серьёзные проблемы, практически поставив крест на её материнстве. Каждый разговор на эту тему заканчивался горькими слезами и ссорами. Она отказывалась от новых обследований, от операций, говорила, что смирилась и хочет оставить эту боль позади. Но Михаил не мог. Мечта о ребёнке, о продолжении себя, была в нём слишком сильна. В отчаянии он предложил усыновить. Она посмотрела на него пустым, выцветшим взглядом и равнодушно пожала плечами: «Пусть будет по-твоему». Это была не уступка, а капитуляция.

Так в их доме появилась пятилетняя Милана. Девочка, похожая на ангела, с огромными испуганными глазами. Михаил всей душой привязался к ней, пытаясь стать отцом. Но Екатерина… Она выполняла свои обязанности с холодной, безупречной точностью. Кормила, одевала, водила на прогулки. Но материнской теплоты, той самой, что исходит изнутри, у неё не было. Она словно отбывала повинность. Михаил видел, как она с облегчением вздыхала, когда девочку забирала няня, Алла Игоревна, добрая, спокойная женщина, к которой Милана привязалась мгновенно. Тогда в его сердце впервые закралось тяжёлое, гнетущее чувство вины. Он навязал ей эту жизнь, этого ребёнка, которого она не хотела.

Погружённый в эти горестные воспоминания, Михаил не заметил, как оказался у цели своего пешего паломничества. Чёрная гранитная плита. На ней – фотография. Екатерина улыбалась с неё своей загадочной, чуть отстранённой улыбкой, которая сейчас казалась ему не просто тайной, а насмешкой. Он смотрел на эти живые глаза на мёртвом камне, и по его щекам беззвучно текли слёзы. Он не сдерживал их. Здесь, среди могил, ему не нужно было носить маску сильного мужчины.

И тут его взгляд упал на пустую вазу. И всё внутри него сжалось в тугой, болезненный комок.

«Опять, – прошептал он хрипло. – Кто?! Кто это делает?»

Это случилось уже в третий раз. Он приносил жёлтые розы. Именно жёлтые – Катя когда-то сказала, что только они дарят ей ощущение настоящего, безмятежного счастья. Он помнил это. Помнил, как её глаза светились, когда она получала такой букет. Он приносил их, как последнее покаяние, как последнюю возможность что-то исправить. Всего три дня назад он оставил здесь свежий, роскошный букет. И вот ваза снова пуста. Ни следа, ни обломков, ни увядших лепестков. Цветы будто испарились.

Он поговорил с охранником, пожилым, апатичным мужчиной, который лишь развёл руками: «Люди ходят разные, батенька. Может, дети балуются, а может, бомжи на могилы повадились. Не уследишь». Михаил понял, что рассчитывать не на кого. Чувство осквернения, чудовищной несправедливости переполняло его. Он не мог позволить, чтобы даже память о Кате подвергалась такому надругательству.

На следующий день он вернулся с небольшой, но мощной камерой с датчиком движения. Он установил её искусно, закрепив на стволе старой ели, росшей неподалёку, так, чтобы в объектив попадала вся могила. Это было странное, почти безумное действие – вести слежку за местом вечного упокоения. Но им двигала не просто ярость, а отчаянная потребность защитить то, что осталось от его жены.

Неделя прошла в мучительном ожидании. Он почти не спал, представляя себе лицо негодяя – пьяницу-бомжа, шального подростка. Наконец, не в силах больше терпеть, он поехал на кладбище, дрожащими руками снял камеру и вернулся в машину. Сердце бешено колотилось. Он вставил карту памяти в ноутбук, запустил видео.

Сначала на записи было лишь статичное изображение могилы, озарённое холодным лунным светом. Ветер качал ветки деревьев, отбрасывая причудливые, танцующие тени. Время шло. И вдруг – движение. Датчик сработал. Михаил замер, впившись в экмотр.

Из сумрака, из-за деревьев, вышла… женщина. Не бомж, не подросток. Она была одета в тёмное пальто, на голове был платок. В руках она несла небольшой предмет. Подойдя к могиле, женщина остановилась, опустила голову, словко замирая в скорбном молчании. Потом она резким, почти механическим движением выбросила из вазы его, михаиловы, жёлтые розы. Они упали на землю, и он словно почувствовал этот глухой, предательский звук. Затем женщина бережно поставила в вазу то, что принесла с собой. Это был маленький, скромный букетик полевых цветов – ромашек и васильков.

И в этот момент женщина подняла голову, и лунный свет упал на её лицо.

Михаил остолбенел. В горле пересохло, мир вокруг поплыл, почва ушла из-под ног. Он вскрикнул, коротко и бессмысленно, как раненый зверь.

Это была няня. Алла Игоревна. Та самая женщина, которая заботилась о Милане, которую он считал тихой, добросовестной, порядочной.

Он не мог поверить своим глазам. Зачем? Почему? Что могло связывать эту немолодую, ничем не примечательную женщину с его женой? Почему она приходила сюда по ночам, чтобы убрать его цветы и положить свои, жалкие, дешёвые? В его голове пронеслись обрывки мыслей, воспоминаний. Слишком спокойная реакция Кати на усыновление… Её странная отстранённость от девочки… И няня, которая так легко и быстро нашла с Миланой общий язык, словно знала её давно…

И тут, словно молния, в его сознании ударила догадка, чудовищная, невероятная, объясняющая всё. Заглушка для ремня, которую он нашёл в её старой сумке и молча, сам не зная зачем, положил в бардачок новой машины… Полное сгорание автомобиля, не оставившее следов… Исчезновение Кати из его жизни так же резко и окончательно, как исчезали её розы с могилы…

Он не похоронил свою жену. Он похоронил чей-то обугленный труп. А Екатерина… Екатерина была жива. Она инсценировала свою смерть. Она сбежала. Сбежала от него, от навязанного брака, от нежеланного ребёнка, от жизни, которая стала для неё невыносимой клеткой. И эти ночные визиты няни с полевыми цветами… Это были не цветы няни. Это были весточки. Знаки для той, кого все считали мёртвой. Знаки от женщины, которая, возможно, была её сообщницей. Или… матерью.

Он сидел в своей дорогой, тёплой машине, припаркованной у входа на кладбище, и смотрел на тёмный, безжизненный экран. Но внутри него бушевал ураган, сметающий всё на своём пути. Боль, ярость, унижение, отчаяние – всё смешалось в один клубок, разрывавший его изнутри. Он думал, что хоронил жену. Он приходил сюда, чтобы оплакивать её, каяться в своих подозрениях, в своей холодности. А оказалось, что он был всего лишь пешкой в её безупречно разыгранном спектакле. Его горе, его слёзы, его тоска – всё это было фарсом. Он был вдовцом, которого никогда не было. Его любовь, его жизнь – всё было ложью.

Он вышел из машины и медленно побрёл назад, к чёрной гранитной плите. Он стоял перед улыбающимся лицом на фотографии, и теперь эта улыбка казалась ему не загадочной, а циничной, полной презрения. Он смотрел на скромный букетик полевых цветов, который Алла Игоревна оставила в вазе. Эти простые, нежные цветы на фоне дорогого памятника были символом всего, что он не понимал, всего, что от него скрыли. Они были частью другого мира, мира Екатерины, в который ему не было хода.

Ветер срывал с деревьев последние листья, и они падали на гранитную плиту, на букет васильков, на его плечи. Он стоял неподвижно, человек, раздавленный не смертью, а правдой, которая оказалась страшнее любой смерти. Он приезжал сюда, чтобы возложить цветы на могилу жены. А оказалось, что он все эти месяцы приносил их на алтарь собственного глупого, осмеянного, никому не нужного горя.