Тишина опустевшей колыбели

Холод погреба был особенным — не живительной прохладой, а затхлым, спертым холодом забвения. Спускаясь по скрипучим, истертым ступеням, Лидия погружалась в подземелье, где время, казалось, застыло. Она зажгла керосиновую лампу, и дрожащий огонек, борясь с густым мраком, выхватывал из тьмы припасы, расставленные с почти монашеской аккуратностью. Ее пальцы, шершавые от работы, скользнули по прохладным бокам глиняных крынок, проверили упругость картофелин в золотистом песке, коснулись венка лука, источавшего горьковатый, щемяще-родной аромат. В этом подвале хранилось не просто пропитание на зиму. Здесь, в тишине, хранились осколки ее жизни, ее надежды, ее долгое, изнурительное ожидание.

Завтра. Это слово отдавалось в ее сознании тихим, священным колоколом. Завтра он вернется. Владимир. Ее муж. Тот, чье отсутствие вот уже четыре года было незаживающей раной, пустотой, что звенела в каждом углу их дома. Ей, как шептали соседки, невероятно повезло: он прошел сквозь ад войны и остался жив. Целый. Непобежденный. И завтра, когда он переступит порог, начнется новая, сияющая глава, ради которой она и выживала все эти годы, как подраненная птица, прячущаяся от стужи.

Мысленно она уже составляла меню для праздничного стола. Обязательно нужна свекла для винегрета, его любимого. Следовало сходить к Таисии, попросить несколько рубиновых, сладких корнеплодов. При мысли о Владимире на ее изможденном, поблекшем за годы лишений лице проступило подобие улыбки. Она была похожа на трещину на высохшей земле.

Их брак в далеком тридцать восьмом не был союзом по любви. Родители нашли, он согласился, она, шестнадцатилетняя, покорная и не видевшая другой доли, пошла под венец. Но в тишине совместных лет, в будничных заботах — он на лесозаготовках, она по хозяйству — в ее сердце, не знавшем до того иной ласки, кроме материнской, медленно, как дикий полевой цветок, проросла к нему нежность. Она научилась любить скрип половиц под его тяжелыми шагами, его молчаливую усталость, редкие, скупые улыбки. Он стал ее миром, суровым и единственным.

Но в этом мире была одна, зияющая пустота. Колыбель, стоявшая в углу горницы, упрямо молчала. Прошли три года, а в доме не раздавался детский смех. И Владимир, человек горячий и нетерпеливый, начал поглядывать на нее с досадой. «Некондиция», — бросал он иногда сгоряча, хлопая дверью. Ему, обожавшему своих шумных племянников, грезилась большая семья, наследник. А ее бесплодное чрево становилось между ними глухой, незримой стеной.

Потом грянул сорок первый. Провожая его на фронт, она плакала не только о муже, уходящем на войну. Самая острая, постыдная боль заключалась в ином: она оставалась одна в пустом доме, и некому было утешить ее материнское сердце. Не на кого излить свою нерастраченную любовь.

Но та страшная, беспощадная зима, когда немцы пришли в их село, заставила ее благодарить судьбу за эту пустоту. Она потеряла обоих родителей, заподозренных в помощи партизанам. Сама Лидия, спасаясь от облавы, ушла в чащу, в тот самый отряд народных мстителей. Она не стреляла, она была связной, ходила по деревням, рискуя жизнью, с записками, зашитыми в подол. Она видела смерть, голод, человеческое падение. И под занавес сорок второго, когда село освободили, она вернулась на пепелище своего дома, чтобы ждать. Ждать его. Это было единственной целью, что давала ей силы дышать.

И вот дождалась. Добрая весть пришла с почтальоном: Владимир и его брат Геннадий живы и возвращаются домой.

Весь следующий день прошел в хлопотах. Она сходила к Таисии, взяла свеклы, долго варила овощи, и пар, поднимавшийся от кастрюли, был похож на дымок от домашнего очага, который она пыталась разжечь вновь. Она вымыла полы, выскребла до блеска печь, перебрала свой убогий гардероб. Выбор пал на единственное приличное платье — голубое, в мелкий белый цветочек. Оно было слегка великовато, годы лишений не прошли даром. Заплетая косу перед мутным зеркалом, она не узнавала свое лицо — осунувшееся, с потухшими глазами. Но внутри теплилась надежда. Все наладится. Он вернется, и жизнь начнется заново.

Она сидела у окна, высчитывая минуты, когда на улице внезапно раздался взрыв собачьего лая, радостные крики, гул голосов. Сердце ее прыгнуло и замерло. Выскочив на крыльцо, она увидела его. Он стоял у армейского грузовика, высокий, в потертой гимнастерке, и медленно оглядывал родные места. Он подошел к ней, не улыбаясь, и молча, почти официально, обнял ее. Она уткнулась лицом в грубую сукню, пахнущую пылью, махоркой и чем-то чужим, и застыла, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть это хрупкое мгновение.

Праздник был шумным, застолье — щедрым. Она хлопотала у стола, украдкой касаясь его плеча, его руки, убеждаясь, что он — не сон. Он пил, смеялся с односельчанами, но его смех был каким-то отстраненным, а взгляд часто уходил куда-то вдаль.

— Ну, за возвращение, вы наши герои! — подняла стакан пожилая Таисия, смахивая слезу. — Не сподобил меня Господь дождаться своего кровинку, так хоть на ваше счастье погляжу. А вы не мешкайте, жизнь она, вона, какая зыбкая.

— Ну, с этим делом мы затягивать не станем, — громко сказал Владимир, привлекая Лидию к себе. Его рука была тяжелой и безжизненной. — Правда, ненаглядная?

— Верно, — прошептала она, глядя в его глаза и не находя в них того огня, что помнила. — Знаешь, сколько я тебе еще ребятишек нарожаю!

Он ничего не ответил, лишь кивнул и потянулся за очередной рюмкой.

### **Песок, утекающий сквозь пальцы**

Прошло три года. Три долгих, изматывающих года. Послевоенная жизнь брала свое, заливая раны будничным трудом. Они восстанавливали дом, работали от зари до зари, но тишина в их жилище была по-прежнему звенящей и неестественной. Колыбель, так и оставшаяся пустой, стояла в углу, завешенная старой скатертью, как немой укор.

— Три года! — голос Владимира, прерывающий вечернюю тишину, прозвучал как выстрел. — Три года уже кануло в Лету после моего возвращения, и столько же мы прожили до моей отправки. У Генки пятеро, слышишь, пятеро! А у нас? Пустота. Может, они и правду говорили, что ты с изъяном?

Лидия, стоявшая над тазом с бельем, замерла. Ледяная волна прокатилась по ее спине. Она сжала мокрую ткань, и вода холодными струйками потекла по ее рукам.

— Владик, милый, да в чем же моя вина? — голос ее дрогнул. — Я, как и ты, всей душой жажду ребеночка. Каждую ночь молюсь…

— Молитвы тут ни при чем! — он резко встал, и стул с грохотом упал на пол. — У других получается, а у нас — нет! Значит, дело в тебе.

В комнате повисла тягостная пауза. Лидия смотрела на его сгорбленную спину, на затылок, тронутый ранней сединой, и вдруг, сквозь обиду и боль, в ее сознании, острое от долгого ожидания и тонкое от страдания, мелькнула догадка. Страшная, невыносимая.

— Милый, — прошептала она, подбирая слова, как осколки стекла. — А может… Может, корень проблемы не только во мне?

Он медленно обернулся. Его лицо исказила гримаса гнева и чего-то еще — испуга?

— Что? — его голос стал тихим и опасным. — Ты хочешь сказать, что это я не состоятелен как мужчина? Да как у тебя язык повернулся?

— Откуда же тебе знать, Владик, коли своих деток у тебя нет, — выдавила она, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

Он отвернулся и уставился в замерзшее оконное стекло, за которым кружилась поземка. В его молчании, в этом упорном нежелании встретиться с ней взглядом, была такая бездна вины, что сердце Лидии сжалось в ледяной ком.

— Постой… — ее собственный голос показался ей чужим. — Ты… У тебя что, есть ребенок?

— Нет у меня никакого ребенка! — отрезал он, но его плечи напряглись еще больше.

— Володя, — она подошла к нему и дрожащей рукой сжала его плечо, заставляя обернуться. — Взгляни на меня. Кто она?

Он не смотрел на нее. Его глаза блуждали по стенам, по потолку, anywhere, только бы не встретиться с ее взглядом.

— Малыша нет, — наконец, прошептал он. — Не выжил при родах. Медсестра она, из госпиталя. Я тогда в сорок третьем на излечении был, ранение в легкое. А она за мной ухаживала… Лидка, не смотри так, я живой мужчина, каждый день мог оказаться последним… Без ласки, без тепла…

Он говорил, а она слушала, и каждое его слово было как удар ножом. Она не чувствовала боли, лишь нарастающее, всепоглощающее онемение. Госпиталь. Сорок третий. Как раз тогда она, полузамерзшая, голодная, ходила по заснеженным лесам с партизанскими донесениями, рискуя каждую секунду быть пойманной и расстрелянной. А он в это время… утешался.

— Ты ее любил? — спросила она, и ее голос прозвучал удивительно ровно и тихо.

Он промолчал. Но этот молчаливый ответ был красноречивее любых слов. Да. Любил. Иначе зачем бы ему, всегда так яростно желавшему детей, говорить о погибшем ребенке с такой болью в голосе? Эта боль была не о случайной связи, а о потерянной любви. О сыне, которого у него не стало.

Лидия отшатнулась. Она смотрела на этого человека, с которым делила кров, с которым мечтала о будущем, и не узнавала его. Он был чужим. Вся ее жизнь, все ее долгое, мучительное ожидание, ее верность, которую она пронесла сквозь голод, страх и смерть, оказались огромной, уродливой ложью. Она была не его женой, а лишь хранительницей пустого дома, пока он любил другую и терял их общего ребенка.

Она не кричала, не плакала. Она просто развернулась и вышла в сени. Морозный воздух обжег легкие. Она стояла на крыльце, глядя на темное, усыпанное звездами небо, и не чувствовала холода. Внутри нее была абсолютная, космическая пустота. Та самая пустота, что царила в их доме все эти годы. Она думала, что это пустота от отсутствия детей. Теперь она понимала — это была пустота от отсутствия любви. Ее любовь была односторонней, не требующей ответа. А его… его любовь осталась там, в сорок третьем, в госпитальной палате, в могиле неродившегося сына.

Она вернулась в дом. Он сидел за столом, опустив голову на руки.
— Уходи, — сказала она безразличным, усталым голосом. — Сегодня. Я не могу дышать с тобой одним воздухом.

Он поднял на нее глаза — растерянные, полные стыда.
— Лида…
— Уходи.

Он постоял еще мгновение, потом, понурившись, вышел. Дверь за ним закрылась с тихим щелчком. И в доме воцарилась наконец та самая, полная, абсолютная тишина. Тишина после битвы, которую она проиграла, даже не зная, что сражается. Тишина опустевшей колыбели, в которой так и не суждено было зазвучать детскому смеху. Тишина ее сердца, которое только что перестало ждать.