Беспокойный задний план
Уведомление вспыхнуло на экране, будто бестактный гость, стучащий в дверь поздно вечером. «Тамара Игоревна обновила фотографию». Свекровь. Человек, который за десять лет так и не узнал, что я терпеть не могу сокращение «Насть», и потому упорно называла меня Анастасией. «Наслаждаюсь турецким солнышком!» — гласила подпись. Я провела пальцем по экрану, не думая, машинально, как заведенная. На снимке она была счастлива — щурилась от солнца, держала в руке бокал с чем-то ярким и мятным, а за её спиной расстилалась та самая лазурь, которая в рекламе выглядит дешевым фотошопом, а в жизни давит своей безжалостной красотой.
Палец сам потянулся к экрану, раздвигая изображение. Не знаю, зачем. Может, хотелось рассмотреть детали отеля, может, просто от скуки. Фокус был на ней, на Тамаре Игоревне, а задний план плыл, мягкий и размытый, как воспоминание. У кромки воды, там, где волна набегает на песок белой пеной, стояли две фигуры. Мужчина и девушка. Он — в тёмных шортах, она — в сарафане цвета спелой дыни, который трепетал на ветру. Они стояли так близко, что между ними не было места для света. Его рука лежала на её талии. Не случайно, не для поддержки на мокром песке. А властно, привычно, пальцами впиваясь в ткань. Её голова была запрокинута в смехе, и этот смех я почти слышала — звонкий, молодой, тот самый, от которого у меня когда-то щемило в груди от нежности. Ирын смех.
Мир не обрушился. В ушах не зазвенело. Я просто сидела, держа телефон в неподвижной руке, и наблюдала, как моя реальность тихо, беззвучно перестраивается, как картина в калейдоскопе после щелчка. Десятки, сотни мелких осколков — его внезапные «дедлайны», её таинственные «встречи с подругами», его новое пароль на телефоне, её неловкость, когда я спрашивала, почему она выключила звук уведомлений. Его раздражённое: «Анечка, хватит выдумывать, ты устала», когда я плакала в ванной после третьего отрицательного теста. Её осторожное, сказанное за чаем: «Может, это знак? Не всем дано быть мамами». Они складывались в единый, безупречный узор. Невероятный в своей наглой очевидности. Измена — это ведь не всегда громкий скандал в гостинице. Чаще — это тихий хруст песка под ногами, когда двое идут к воде, думая, что их никто не видит.
Я спокойно сделала скриншот. Сохранила в память. Открыла простейший редактор. Аккуратно, по линиям, обрезала сияющее, довольное лицо свекрови. Оставила только фон. Тот самый, не в фокусе. Увеличила резкость. И отправила получившееся Ире. Без комментария. Без знаков препинания. Просто чёрный квадрат фотографии в диалоге, который до этого был полон смешных гифок и сплетен о родственниках.
Затем набрала номер Димы. Он взял трубку не с первого гудка. На фоне — шум прибоя, настойчивый, монотонный, и далёкая, ритмичная музыка.
— Алло? — его голос был расслабленным, немного хриплым от солнца и, вероятно, коктейлей. — Насть? Что-то случилось?
— Ничего особенного, — мой голос звучал ровно, как гладь того самого моря на его фоне. — Просто вспомнила. Как там в Екатеринбурге? Не холодно? Говорят, дожди.
Он замолчал на секунду. Слишком долгую для человека, который просто перерабатывает в командировке.
— Нормально, — брякнул он, и в голосе послышалась лёгкая напряжённость. — Сыровато. Слушай, я потом перезвоню, у нас тут вечернее… обсуждение с клиентом.
— Конечно, — согласилась я. — Обсуждай. Только будь осторожен. Говорят, в Екатеринбурге бывают сильные ветра. Может сдуть, куда не ждали.
Я положила трубку раньше, чем он успел что-то ответить. Телефон тут же ожил в моей руке, задрожав от звонка. «Тамара Игоревна». Я сбросила. Он зазвонил снова. Снова сбросила. Открыла соцсеть и под той самой фотографией оставила комментарий: «Какая прелесть! Красота неописуемая! Передавайте привет Диме и Ирочке, хорошо там отдыхайте!» И поставила сердечко.
Потом открыла банковское приложение. Ввела пароль. Наш совместный счёт лежал передо мной, как открытая книга, написанная на языке цифр и дат. Я пролистала историю. Платежи за отель в Анталье, сделанные неделю назад. Оплата авиабилетов. И вот, самое свежее, буквально двадцать минут назад: «Ресторан „Лагуна“, Анталья. Сумма: 12 450 рублей». Ужин при свечах на двоих. На мои деньги. Вернее, на наши. Те, что копились годами на «будущий ремонт» и «возможно, детскую».
Мои пальцы скользили по экрану быстро, точно, без тени сомнения. Новый счёт на моё имя. Перевод. Вся сумма, до последней копейки, ушла туда одним безвозвратным движением. Затем блокировка общей кредитной карты. Его личная дебетовая карта была привязана к тому же счёту. Теперь это был просто кусочек пластика с его именем, бесполезный, как билет на отменённый сеанс.
Пусть наслаждаются. Наслаждаются за свой счёт. Если, конечно, у них найдётся чем платить.
Тишина длилась ровно семь минут. Потом телефон взорвался. Сначала Ира. Звонки, которые я игнорировала. Затем смс, сыпавшиеся как град:
«Настя, это что? Что за картинка? Ты что, следишь?»
«Это фотошоп! Ты с ума сошла! Удали немедленно!»
«Мы просто случайно встретились! Он здесь по работе! Я отдыхаю с подругами!»
Случайно. В Турции. В том же отеле. За ужином на двенадцать тысяч. Я читала и чувствовала не гнев, а лишь холодное, научное любопытство. Как далеко она зайдёт в этой лжи? Какие ещё версии придумает?
Потом пришли сообщения от Димы. Другого характера. Сначала недоумение, быстро сменившееся яростью:
«Что за коммент ты оставила? Мама в истерике!»
«Что ты наделала? Моя карта не работает! Ты заблокировала счёт? Это мой заработок!»
«Анастасия, немедленно разблокируй! У меня здесь обязательства!»
Обязательства. Хорошее слово. Я представила его «обязательства» — смеющуюся Иру, море, коктейли. И медленно пошла в спальню. К нашему общему шкафу. Я достала его старый чемодан, тот самый, с которым он ездил на первые наши совместные отпуска. Открыла его на нашей же брачной кровати. И начала методично, без спешки, складывать его вещи. Рубашки, носки, джинсы. Каждую вещь я гладила рукой, вспоминая, когда он её надевал. Вот эту синюю рубашку — на юбилей к моим родителям. Вот эти носки с забавным принтом — подарила я ему на прошлый день рождения.
Телефон снова зазвонил. Мама.
— Анечка, — её голос был сбивчивым, встревоженным. — Доченька, что происходит? Ирочка звонила, плачет, говорит, ты её в чём-то страшном обвиняешь, какую-то фотографию прислала… Она не может успокоиться.
— Мам, всё просто, — сказала я, закатывая пару его футболок. — Твоя младшая дочь сейчас в Турции. С моим мужем. Который должен быть в Екатеринбурге. Они, судя по всему, очень мило проводят время.
На том конце провода повисла тяжёлая, давящая тишина.
— Настенька… — наконец выдавила мама. — Не может этого быть. Ты же понимаешь, Ира… она немного легкомысленная, но не до такой же степени. Может, это ошибка? Может, ты что-то не так поняла? Ты всегда была слишком серьёзной, всё близко к сердцу принимала.
— Да, — согласилась я. — Я всегда слишком серьёзно относилась к браку. К семье. К понятию «верность». Моя ошибка.
— Не надо так говорить! — в голосе мамы послышались слёзы. — Вы сёстры! Единственные родные люди у меня! Нельзя разрушать семью из-за… из-за каких-то подозрений! Поговори с ней спокойно. Ты старшая, ты должна быть мудрее!
Мудрее. Это слово прозвучало как приговор. Быть мудрее — значит терпеть? Значит закрывать глаза? Значит улыбаться им в лицо, пока они за моей спиной делят мою жизнь на части?
— Хорошо, мам, — сказала я устало. — Я подумаю о мудрости.
И положила трубку. Новые сообщения от Димы. Тон из гневного сменился на умоляющий, почти панический.
«Настя, прости. Я всё объясню. Это был полный завал на работе, я сорвался, мне нужно было отдохнуть. Ира просто оказалась рядом. Ничего не было! Клянусь!»
«Разблокируй карту, пожалуйста. У меня здесь даже денег на такси до аэропорта нет. Ты же не бросишь меня в чужой стране?»
«Мы же семья! Десять лет! Ты хочешь это уничтожить из-за глупой случайности?»
Случайность. Десять лет он называл случайностью. Я посмотрела на чемодан, уже почти полный. Он ждал. Я сфотографировала его, стоящим у входной двери, на фоне нашей прихожей, где висел тот самый коврик, который он всегда загибал углом. Отправила фото ему. С подписью: «Твой багаж ждёт у двери. Как и бумаги на развод. Ключи оставь в почтовом ящике».
Затишье. Долгое, тягучее, на пять дней. Пять дней, за которые я успела больше, чем за предыдущие пять лет. Я вызвала мастера и сменила все замки в квартире, купленной на мою первую крупную премию. Провела три часа в кабинете у строгой женщины-адвоката, которая, просматривая наши финансовые документы, лишь цокала языком: «Как хорошо, что вы всё вели раздельно, дорогая. Это упрощает дело». Позвонила Игорю Семеновичу, начальнику Димы и крестному моей покойной бабушки. Голос у меня был ровный, чуть печальный.
— Игорь Семенович, добрый день. Это Анастасия, жена Дмитрия. Я просто хотела узнать… Он у вас в командировке в Екатеринбурге? Я не могу до него дозвониться, переживаю. Он говорил, что будет на объекте, а у меня… сердце не на месте.
Игорь Семенович помолчал, а потом тяжело вздохнул.
— Анастасия, дитя моё… Он в отпуске за свой счёт. Сказал, семейные обстоятельства. В Екатеринбурге… его там нет.
— Спасибо, — тихо сказала я. — Тогда, наверное, я что-то перепутала. Извините за беспокойство.
Я знала, что карьере Димы в этой компании наступит конец. Игорь Семенович ценил многое, но не любил, когда его считали дураком.
На пятый день, вечером, раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Не в домофон — прямо в дверь. Я подошла к глазку. Они стояли на площадке. Двое. Выглядели не отдохнувшими, а измождёнными. Дима — с щетиной и в мятых, пахнущих самолётом штанах, Ира — с облезшим носом и следами смытой туши под глазами. За их спинами маячил его чемодан, тот самый.
Я открыла дверь, не снимая цепочки. Я была дома одна, в своих лучших льняных брюках и простой белой майке, с влажными от только что вымытых волос.
— Ну, наконец-то, — сипло произнёс Дима, пытаясь заглянуть в щель. — Открывай. Хватит театр устраивать.
— Какой театр? — спросила я вежливо.
— Открой дверь, Насть, я устал! — он толкнул дверь, но цепочка натянулась, звякнув.
— Ты забыл ключ? — поинтересовалась я.
Он сунул руку в карман, достал свою связку, ткнул ключом в скважину. Повертел. Дверь не поддавалась.
— Ты… ты замки сменила? — в его голосе прозвучало неподдельное изумление, смешанное с нарастающей яростью. — В нашем доме?
— В моём доме, — поправила я мягко. — И да. Сменила. Мне казалось, раз ты уже обживаешь другие пространства, то и ключи от этого тебе больше не понадобятся.
— Да ты совсем охренела! — выкрикнула Ира, вылезая из-за его спины. Её лицо, обычно милое, сейчас было искажено злобой и обидой. — Хватит тут из себя королеву строить! Ну да, мы вместе! Ну, полюбили мы друг друга! Бывает! Прими это как взрослая женщина, а не устраивай истерики и не пакостишь!
Я смотрела на неё, на свою сестру. На девочку, которой я завязывала банты, которую защищала от школьных хулиганов, с которой мы делились одним мороженым на двоих. И видела перед собой чужого, злого, маленького человека.
— Как взрослая женщина? — переспросила я. — Значит, взрослая женщина должна молча уступить мужчину младшей сестре? Интересная концепция семьи. Мама, наверное, оценит.
— Не ври маме! — в голосе Иры прозвучала паника. — И не смей её в это втягивать! Это между нами!
— Между нами уже ничего нет, — сказала я. — Между мной и тобой. Между мной и им. Вы всё разобрали сами.
— Анечка, — Дима попытался вставить голос, уже без злости, с какой-то наигранной усталой мягкостью. — Давай не на улице. Впусти. Поговорим. Мы всё уладим.
— Уладить уже ничего нельзя, — ответила я. — Ты сделал свой выбор. Она — сделала свой. Теперь живите с ними.
— Ты даже не спросишь, почему? — внезапно сказала Ира, и в её глазах блеснул тот самый яд, который копился, наверное, годами. — Почему он выбрал меня? Потому что ты — сухая, правильная, скучная! Ты жила графиками, диетами, планированием! Ты даже плакала по расписанию — после каждого отрицательного теста! С тобой невозможно дышать! А я… я даю ему жизнь! Страсть! Мы смеёмся, мы дурачимся! Ты не можешь ему дать даже ребёнка!
Последняя фраза повисла в липком воздухе подъезда. Дима даже не попытался её остановить. Он просто смотрел на меня, и в его взгляде читалось не столько сожаление, сколько усталое раздражение: вот, довела.
И в этот момент что-то во мне окончательно затвердело, остыло и превратилось в нечто прочное, неразрушимое. Та самая боль, которую они тыкали мне в лицо, как последний аргумент, отступила. Ушла куда-то глубоко, оставив после себя лишь холодную, ясную пустоту.
Я медленно сняла цепочку. Открыла дверь полностью. Они сделали шаг вперёд, думая, что это капитуляция.
— Вот твой чемодан, — сказала я, указывая на него взглядом. — Документы на развод лежат у моего адвоката. Её зовут Ксения Владимировна Петрова, вот её визитка. Все вопросы — к ней. Что касается детей… — я сделала небольшую паузу, глядя прямо на Диму. — Возможно, это и правда было не суждено. С тобой. И знаешь, сейчас я за это только благодарна. Потому что у нашего ребёнка не будет отца, который сбегает в Турцию с тётей. И матери, которая должна быть «мудрее». У него будет просто мать. Которая не станет терпеть ложь и предательство. Ничьё.
Я взяла чемодан за ручку и выкатила его за порог, прямо к его ногам.
— А теперь прошу вас покинуть мою территорию. Если вы не уйдёте, я вызову полицию. У меня есть скриншоты, выписки со счёта и показания свидетеля, который подтвердит, что вы не были в Екатеринбурге. Думаю, вам сейчас не нужен лишний скандал.
Я захлопнула дверь перед их ошеломлёнными лицами. Не стала смотреть в глазок. Не стала слушать, что они будут кричать или стучать. Просто повернула новый, блестящий ключ в замке, услышав уверенный, тяжёлый щелчок.
В квартире было тихо. Солнце садилось, окрашивая стены в нежные, прощальные тона. Я подошла к окну, за которым начинался обычный городской вечер. Где-то там они стояли на улице — он с чемоданом, она с искажённым от злости лицом. Их мир, такой яркий и беззаботный на фотографии, треснул, обнажив подложку из лжи, трусости и жестокости.
Мой мир тоже рухнул. Но на его месте не образовалась пустота. Образовалось пространство. Чистое, выметенное, безжалостно освещённое правдой. В нём не было места ни ему, ни ей, ни той наивной женщине, которая верила в сказки про вечную любовь и сестринскую верность. В нём была только я. Одна. С ключами от собственной, наконец по-настоящему своей, жизни. И это было страшно. Но это было честно. А в тишине, которая меня теперь окружала, честность звучала громче любого обета, громче любого смеха на морском берегу.
