Расщепление

Ключи упали на тумбочку с тяжелым, властным звоном. Не просто упали — рухнули, словно от них зависела судьба мира, а не только право войти в квартиру после двенадцатичасовой смены. Олег, снимая куртку, бросил слова так же безапелляционно, как ключи:

— С понедельника у нас раздельный бюджет. Я хочу откладывать на машину, а ты тратишь непонятно на что.

Вода текла в раковине ровным, безучастным потоком. Алина стояла к нему спиной, и её плечи под тонкой хлопковой кофтой даже не дрогнули. Он ждал. Ждал щелчка выключателя, резкого поворота, блеска глаз, наливающихся обидой, гневом, хоть чем-то. Ждал фразы: «А на что, по-твоему, я трачу?» Он уже готовил ответ: на чепуху, на ненужные безделушки для дома, на латексные перчатки, которые она меняла каждый день на работе в булочной, на лишний кусок пирога Ксюше, на постоянно ломающиеся заколки, на слишком дорогой чай для гостей, которых не было годами.

Но ответом стал лишь мягкий, глухой щелчок выключенной воды. Алина вытерла руки полотенцем, тщательно, до каждой складочки между пальцев. Повесила его на крючок — ровно, аккуратно. Потом обернулась. Её лицо было спокойным, как поверхность глубокого, замерзшего озера в безветренный день. Ни трещинки, ни пузырька воздуха подо льдом.

— Хорошо, — сказала она просто.

И вышла из кухни. Её шаги по коридору не были тихими — они были пустыми. Звук шагов, за которым не следует ни ожидание, ни вопрос, ни даже напряжение. Он остался стоять посреди кухни, где пахло его же вчерашним ужином, который она разогрела, и сегодняшним кофе, который она сварила. Получил именно то, чего хотел. И почувствовал себя так, будто вытащил из стены несущую балку и с облегчением обнаружил, что потолок не обрушился немедленно. Он всё ещё был на месте. Но воздух в комнате изменился — стал разреженным, холодным и невероятно тихим.

На следующий день он оставил на столе пачку денег — свою рассчитанную половину на коммуналку и еду. Алина взяла их, не пересчитав, и убрала в свою сумочку. Она не спросила, как теперь быть с продуктами, кто что покупает. Не попросила денег, хотя как раз в этот вечер Ксения, их дочь, за окном которой трепетал первый, робкий студенческий год, звонила и смущённо говорила о том, что в общежитии холодно и нужна тёплая куртка. Алина выслушала, сказала: «Разберёмся, родная». И положила трубку. Олег, притворяясь, что читает газету, ждал. Ждал, что она подойдёт, сядет рядом, положит руку ему на плечо, как делала раньше, и скажет: «Олег, помоги, нужно Ксюше куртку купить, у меня до зарплаты не хватит». Он даже мысленно отрепетировал ответ: «Пусть подрабатывает, или ты уж из своих денег как-ни- будь». Но разговор не состоялся. Алина просто взяла свой блокнот, куда записывала расходы ещё со времён, когда Ксюша была маленькой и нужны были деньги на садик, и стала что-то высчитывать, её лицо было сосредоточенным и отстранённым.

Он начал откладывать. Складывал купюры в конверт, спрятанный в ящике старого бюро. Цифры росли, материализуясь в призрачное ощущение контроля, власти, движения к цели. «Вот она, свобода, — думал он, щёлкая замком на бюро. — Никто не может бесконтрольно тратить то, что я заработал». По утрам он завтракал один. На столе не было его любимой копчёной колбасы, только масло, сыр и вчерашний хлеб. Он спросил однажды:

— А колбасы почему нет?
Алина, допивая чай, посмотрела на него тем самым спокойным, ледяным взглядом.
— Это из моей половины, — ответила она. — Дорогая. Если хочешь, можешь купить себе сам.
Он сжал челюсть, но ничего не сказал. Купил целую палку, гордо положил в холодильник. Она лежала там неделю, никем не тронутая, пока не заветрилась. Он выбросил её, раздражённый.

Звонок Валентины Петровны прозвучал как выстрел из прошлой жизни. Громкий, уверенный, не терпящий возражений.
— Сынок, я к вам сегодня. К трём буду. Соскучилась.
Олег, застигнутый врасплох, автоматически ответил:
— Конечно, мам, приезжай.
Он повесил трубку и почувствовал лёгкую эйфорию. Мать. Её визиты всегда были шумными, яркими пятнами в размеренной ткани их жизни. Она приходила, оглядывала квартиру хозяйским взглядом, хвалила или критиковала, требовала чаю, пирогов, рассказов. И Алина всегда metлася, суетилась, старалась. Стол ломился от еды, воздух гудел от разговоров, даже если разговаривала в основном Валентина Петровна. Это было привычно, почти ритуально. Это возвращало ощущение нормы, семьи, где есть роли: сын, невестка, мать. Олег крикнул в коридор:
— Алина! Мама едет, к трём!
Из спальни донеслось короткое:
— Хорошо.
Он подождал, прислушался. Ни звука суеты, ни хлопанья шкафчиков, ни стука кастрюль. Через полчаса он заглянул в гостиную. Алина сидела в кресле у окна, всё с тем же блокнотом на коленях, и смотрела в осенний двор, где ветер гонял по асфальту жёлтые листья.
— Ты чего не готовишь? — вырвалось у него, и в голосе прозвучало то самое раздражение, которое он так долго копил, но не знал, на кого излить.
Она медленно перевела на него взгляд.
— Я приготовлю для себя и Ксении, — сказала она ровно. — Ты же вводил раздельный бюджет. Твоя мама — твой гость. Значит, и готовить для неё — твоя забота.
Он остолбенел. Слова были произнесены не со злостью, не с вызовом. С констатацией факта, с ледяной, безупречной логикой. Он открыл рот, чтобы что-то сказать — о семейных обязанностях, о уважении, о том, как это будет выглядеть, — но всё, что приходило в голову, звучало глупо и слабо на фоне её железного «хорошо» и её арифметики, которую он сам же и ввёл.
— Ты с ума сошла?! — всё же выдавил он.
— Нет, — Алина закрыла блокнот и встала. — Я просто следую твоим правилам. Ты хотел разделить всё. Мы и разделили. Твои деньги, мои деньги. Твои гости, мои гости. Твои заботы, мои заботы.
Она прошла мимо него на кухню, взяла чашку, налила себе воды. Выпила медленными глотками. Он видел, как работает её тонкая шея, как опускается кадык. Это было самое обычное действие, но в нём была какая-то окончательность, как в последнем глотке перед долгой дорогой.
— Но это же мама! — воскликнул он, чувствуя, как почва уходит из-под ног.
— Да, — кивнула Алина, ставя чашку в раковину. — Твоя мама. Я всегда готовила для неё, потому что мы были семьёй. Семья — это общее. Теперь у нас не семья, Олег. У нас — раздельный бюджет.
Она вытерла руки и вышла, оставив его одного посреди кухни, где уже витал призрак надвигающегося скандала, позора и непонимания.

Валентина Петровна прибыла ровно в три, с шумом и громом, как всегда. Внесла в прихожую запах дорогих духов и осенней сырости.
— Ну что, встречайте! — звонко закричала она, снимая ботинки. — Олежек, помоги! Алинушка, где ты, золотко?
Олег, бледный, принял её пальто. Алина вышла из спальни. На ней была её обычная домашняя одежда — простые брюки, кофта. Ни тени подготовки, ни намёка на праздник.
— Здравствуйте, Валентина Петровна, — сказала она вежливо, без улыбки.
— Здравствуй, здравствуй! — мать Олега обняла её мехом, не заметив или не желая заметить напряжённости. — Ой, я продрогла! Чайку бы покрепче, с лимонцем!
Она прошла в гостиную, устроилась на диване, ожидая привычного ритуала. Но Алина не двинулась с места.
— Я, пожалуй, займусь своими делами, — сказала она. — Вам с сыном, наверное, есть о чём поговорить.
И ушла в спальню, мягко закрыв за собой дверь.
Валентина Петровна опешила. Она посмотрела на Олега широко раскрытыми глазами.
— Что с ней? Больна?
— Нет, — мрачно ответил Олег, чувствуя, как жар стыда разливается по его щекам. — У нас… новые правила.
— Какие ещё правила?
Олег попытался объяснить. О машине, о деньгах, о раздельности. Говорил сбивчиво, запутанно, и с каждым его словом лицо матери становилось всё холоднее и суше.
— И что, — перебила она его, когда он закончил, — из-за этой своей… бережливости, ты позволил жене вот так вот принять меня? Твою мать?
— Она не готовила! — взорвался Олег шёпотом, чтобы Алина не услышала. — Говорит, раз твой гость, то ты и встречай!
Валентина Петровна медленно поднялась с дивана. Её лицо, обычно оживлённое, стало каменным.
— Я всё поняла, — сказала она тихо, но так, что каждое слово впивалось, как игла. — Поняла, до чего ты дожил, Олег. Дожил до того, что в своём доме ты не хозяин. Что твоя жена показывает тебе, где твоё место. И что ты это место принял.
— Мама, это не так…
— Молчи! — её голос задрожал от обиды и гнева. — Я не для того тебя растила, чтобы на старости лет быть униженной в твоём же доме. Ты хотел разделить? Поздравляю, ты разделил. Не только деньги. Всё.
Она резко повернулась, натянула пальто, не глядя на него.
— Мам, подожди…
— Нет уж. У меня есть своё достоинство. Раз у вас тут всё по счетам, то и мой визит явно не входит ни в чей бюджет. Прощай, сынок.
Она вышла, хлопнув дверью. Этот хлопок отозвался в квартире долгим, унизительным эхом. Олег стоял посреди гостиной, сжав кулаки, и слушал, как за дверью смолкают её быстрые, гневные шаги. Потом наступила тишина. Та самая, леденящая тишина, которая воцарилась с того дня, как он бросил ключи на тумбочку.

Дверь в спальню открылась. Алина вышла. Она не спрашивала, не комментировала. Прошла на кухню, поставила чайник.
— Ксения скоро придёт, — сказала она, глядя в окно. — Я ей суп разогрею. Тебе оставить?
Олег смотрел на её спину. На знакомую, родную, ставшую вдруг абсолютно чужой и недоступной спину. Он хотел крикнуть. Хотел разбить что-нибудь. Хотел потребовать, чтобы всё вернулось, чтобы она перестала быть этим ледяным призраком, чтобы засуетилась, заплакала, закричала — сделала что угодно, лишь бы разорвать эту могильную тишину. Но все слова застревали в горле комом бессильной ярости и… страха. Страха перед тем, что он натворил. Он не просто разделил деньги. Он перерезал невидимые нити, которые годами связывали их в единое целое — общие заботы, общих гостей, общие неудобства, общие маленькие радости. Он оставил голый каркас отношений, где каждый — остров, а мосты сожжены.

— Нет, — хрипло ответил он. — Не надо.
Она кивнула, как кивает консьержке в подъезде. Равнодушно. И в этом равнодушии была бездна такой тоски, такого леденящего одиночества, что ему стало физически плохо. Он понял, что проиграл. Не Алине. Самому себе. Он выиграл свою машину, копящуюся в конверте. И проиграл всё остальное. Дом перестал быть домом. Он стал местом совместного проживания, где у каждого своя территория, свой провиант, своя тишина.

Вечером, лёжа в постели спиной к её неподвижной фигуре, он слушал тиканье часов в гостиной. Каждый щелчок отмерял секунды их раздельной жизни. Он думал о матери, уезжавшей в слезах. Думал о Ксении, которая на ужин молча ела суп, приготовленный только для неё и Алины, и не задавала вопросов, но в её глазах читалось взрослое, тяжёлое понимание. Думал о той колбасе, выброшенной в мусорное ведро. И ему вдруг с невероятной ясностью пришло осознание: он хотел отделить её «ненужные» траты от своих «важных». А отделил её жизнь от своей. Бесшумно, без скандала, по всем правилам выдвинутого им же ультиматума.

Алина спала, или делала вид, что спит. Её дыхание было ровным и беззвучным. Раньше она всегда поворачивалась к нему, ища тепла, даже во сне. Теперь лежала ровно, как солдат в строю, охраняя границы своего нового, одинокого государства. Государства, которое он сам ей предоставил, объявив финансовую независимость, не поняв, что независимость — она всегда обоюдоостра. Что, требуя считать свои деньги, ты автоматически даёшь право другому считать свои. И считать не только деньги.

Он смотрел в темноту, и ему хотелось, чтобы она проснулась и ударила его. Обозвала жадным, бессердечным эгоистом. Закатила истерику. Это было бы больно, унизительно, но это было бы чувство. Живое, горячее, общее. Вместо этого его окружала стерильная, вымороженная пустота, в которой звон ключей, упавших на тумбочку, гремел, как похоронный колокол по всему, что когда-то было любовью, доверием, семьёй. И не было пути назад. Потому что как можно отменить то, что уже не эмоция, не ссора, а система? Как вернуть в общий котёл то, что уже разложено по разным, строго охраняемым карманам? Как сказать: «Давай снова будем тратить непонятно на что», когда эти «что» оказались кирпичиками общего дома, который он сам же и разобрал на части, думая, что это всего лишь лишний хлам.

Тиканье часов сливалось в монотонный, неумолимый звук. Звук окончательного расщепления.